Люди должны об этом знать

Открыть полную версию интервью 1 часть 2 часть

– Стоп камера! Стоп! Перерыв!

Примерно через полчаса после начала съемки истории сестер Вихровых, Надежды и Веры, видеооператорам пришлось на время выключить камеры. Надежде Григорьевне стало плохо от нахлынувших в душу и сердце воспоминаний. У ветерана поднялось давление, 170 на  90.

– Доченька, накапай мне корвалола с пустырником, – просит Надежда Григорьевна. Но на мое предложение перенести съемку на другой день отвечает отказом.

– Нет, мы с Верочкой все расскажем, я справлюсь. Люди должны знать, через что мы прошли во время войны.

Так, сидя рядышком в креслах, поддерживая друг друга, обнимаясь и даже время от времени обмениваясь нежными поцелуями в щечку, сестры-двойняшки рассказали, что им довелось пережить во время Великой Отечественной войны.

– В нашем краю было очень развито партизанское движение, – начинает рассказ Надежда Григорьевна. – Немцы быстро заняли Псковскую область и нашу деревеньку Горушка, поэтому мужчин просто не успели призвать на фронт. Почти все мужское население и многие женщины ушли в партизаны. Им часто удавалось нанести вред фашистам. И, ночуя у нас дома в закутке, они рассказывали друг другу об успехах и смеялись, мы часто слышали слова «подорвали», «сожгли».

– Вокруг деревни был лес, – подключается к рассказу Вера Григорьевна, – и все девочки, девушки бегали туда, передавали записочки, сведения. Все старались помогать партизанам, по ночам мама готовила для них еду. После ночевки, утром, они уходили в лес. А у жителей в лесу были выкопаны землянки, мы там прятались, когда приходили немцы. Так жили до 1944 года.

– Однажды утром один из партизанов сказал, что я должна пойти с ними, – вспоминает Надежда Григорьевна. –  «Наденька, не бойся, – сказал, – мы тебе шоколадку дадим». И мамушка наша говорит: «Иди, Наденька, иди. Так надо». Дает мне мешок, а в мешке наш кролик Яшка. Я вся трясусь – от страха, от холода. На улице глубокая осень, а на мне галоши, оба на правую ногу, пальтуха рваненькая, шапка черная. Мы шли по лесу несколько часов, одолели 25 километров, подошли к городу Дно, к крайнему от леса дому. И тут партизан говорит: «Иди вот по этой тропинке, ни с кем не разговаривай. Кого первого увидишь, тому отдай мешок с кроликом. Тебе дадут шоколадку. Ты ни слова не говори и тут же возвращайся».

Девочка оглядывается на остающихся под прикрытием деревьев мужчин, ей до смерти страшно и жалко любимца Яшку. Но мама сказала, что так надо, и Надя на полусогнутых от страха и холода ногах идет по тропинке. На крыльце дома видит женщину, подходит к ней и трясущимися ручонками протягивает мешок. Женщина быстро забирает его, сует девочке что-то в руку и шепчет: «Беги скорее обратно!».

– Оказывается, это была партизанка, – объясняет Надежда Григорьевна. – Она внедрилась в окружение к немцам, готовила для них. И ей нужен был именно живой кролик, чтобы показать его немцам: мол, не кошку для них приготовила. Позже мы узнали, что партизаны подожгли тот дом, в котором пировали немцы. Много фашистов погибло. Я поняла, куда и зачем отнесла Яшку. Партизаны были очень рады такому успеху, много шутили и смеялись у нас в закутке. А примерно через неделю пришли каратели.

Пронизывающе холодным январским утром, 3 января, по Горушке пронесся истошный крик: «Немцы, немцы идут!». Фашисты шли на лыжах, в белых маскхалатах, с автоматами.

– Мы спали с Наденькой на печке, – Вера Григорьевна прижимает руки к груди. – Вдруг прибегает мама и кричит: «Доченьки, вставайте! В деревню каратели идут! Бегом в лес!». Мы, в чем были, скатились с печки и бегом с мамушкой в наши землянки. На улице суматоха, люди бегут кто куда. А каратели, кого видят, в того и стреляют – старый ли, малый, во всех подряд стреляют прямо в упор. В дома заглядывают и кого увидят через окно – стреляют, – заново переживая ужасные моменты, Вера Григорьевна говорит все быстрее, не успевая вздохнуть. Голос звучит сдавленно, как будто ветерану не хватает воздуха. – Добежали до окопа, забились в него, соседи с нами. Сидим, все прижались друг к другу, вздохнуть боимся. Тут от партизанов прибегает папочка и говорит: «Все наши партизаны ушли за Шелонь. Нас они не спасут». Что делать?! А каратели стреляют уже совсем рядом с нашей землянкой. Нашли нас, кричат: «Выходите! Выходите!». Мы от страха шевельнуться не можем. Но знаем, что если сами не выйдем, немцы гранатами забросают. Кое-как вылезли по одному. Как только немцы папочку увидели, так сразу автоматы на него:  расстрелять! Папа взял на руки двухлетнего Коленьку, а мы на папе со всех сторон виснем, собой его закрываем, ревем: «Папочка! Это наш папочка! Он не партизан! Не партизан!». Мамушка держала в руках мешок с хлебушком и кое-какими вещами. Так немец автоматом в него тычет и кричит: «Оставь! Тебе это ничего не пригодится!». Повытаскивали всех из землянок и прикладами погнали в деревню. Идем по деревне, а немцы факелами дома поджигают. Люди воют, просят, кто корову выпустить, кто вещи какие забрать. А немцы кричат, мол, идите, ничего вам не понадобится. И бьют нас прикладами. Загнали всех в последний дом и закрыли дверь.

Дальше говорить Вера Григорьевна пока не в силах, и рассказ продолжает ее сестра:

– В дом потянулся дым. Мы поняли, что нас подожгли. Воем все, как волки, ревем. Мамушка нас обнимает, прижимает к себе, плачет: «Дети мои милые! Если спасетесь, бегите в лес!», – навзрыд причитает Надежда Григорьевна. – А папочка по дому мечется, ищет, как выбраться. Все облазил, на крышу поднялся – нет выхода, фашисты вокруг дома стоят, автоматы на дом направлены. Никого не выпустят. Вой стоит! Вдруг открывается дверь: выходите! Опять бьют прикладами, в колонну по двое сгоняют. Мы папочку прикрываем, а мамушка нашу сестру Катеньку – 17 лет ей, красивая такая девочка. Не дай бог, немцы ее присмотрят. Ночь уже, холод ужасный. Мы почти все босиком, раздетые, нас гнали по насту километра полтора. Выгнали на окраину деревни и поставили всех на колени, в круг, прямо на снег, головы у нас опущены. Немцы между нами ходят, смотрят. Вдруг подняли четырех человек и прямо тут же расстреляли. Потом высмотрели одну девочку и увели ее. Она вернулась, живая, но все время плакала. До утра мы просидели на этом морозе, – вздыхает и как бы выдыхает ветеран.

Смогла. Рассказала. Сил хватило.

– Мы всё ждали, что нас партизаны спасут, – обе женщины склоняют головы. Одна из сестер вытирает глаза рукой, вторая теребит в пальцах платочек. – Хоть бы один выстрел, хоть один. Мы бы бросились врассыпную. Но никто. Никто…

И это особая боль сестер. Как и всех мирных жителей Горушки – помогавших, рисковавших своими жизнями, ждавших и не дождавшихся.

В этот же день, 4 января, семью Вихровых вместе с односельчанами погнали в концлагеря.

– А Катеньку мы все-таки не уберегли, – вздыхает Вера Григорьевна. – Немец выдернул ее из толпы и увел. Наша мамушка вроде как даже умом от горя тронулась, начала заговариваться. И везде, где поезд останавливался, она искала Катеньку, показывала людям ее фотографию. А мы ехали. На остановках разрешали только выбежать за водой. И всё только «Хайп! Хайп!». Всё кого-то уводят, стреляют, прикладами бьют, плетками…

В Германии семья Вихровых попала в трудовой лагерь под Берлином. Названия сестры не помнят, но можно предположить, что это тот самый концентрационный лагерь «Заксенхаузен». По историческим данным, в этом лагере погибло различным образом более ста тысяч узников. Пятнадцать месяцев, с марта 1944-го по май 1945-го, Вихровы находились в аду.

– Деревянные бараки, колючая проволока, нары в три ряда, черный матрас, подушка, набитые прелыми мокрыми опилками. По двенадцать человек в бараке, – уже тише рассказывает Вера Григорьевна. – Рядом с концлагерем находился немецкий аэродром, там стояли самолеты. К 8 утра взрослых и детей старше 10 лет забирали на работы – вырубать, валить лес, расчищать площадки, растаскивать ветки. А по ночам воздушные тревоги – американские самолеты постоянно летали на Берлин и обстреливали лагерь. Нас выгоняли в ближайший лесок, и только пули по веткам и листьям тюк-тюк-тюк. Я металась, кричала: «Мамушка, я боюсь, бежим отсюда, бежим!». И все рвалась в разные стороны, мамушка за мной, хватала меня, прижимала, укрывала собой. Правда, со временем мы настолько привыкли к этим обстрелам, что при тревоге даже не выходили из барака, лишь бы нас никуда не гнали и дали нам поспать хоть чуть-чуть.

Кормили узников настолько скудно, что дети были рады тухлому селедочному хребту или шелушкам, найденным на помойке за забором концлагеря.

– 200 граммов хлеба взрослому и 125 ребенку, на весь день. И черпак кольрабы, пустой похлебки из зеленых листьев, – разводит руками Вера Григорьевна.

– Однажды мы вернулись с работы, а мамушка была настолько больна, что не смогла сходить за похлебкой. Я хватила ее баночку и побежала в столовую, прошу: «Дайте похлебки, ради бога! Мамушка болеет, не может сама прийти!», – Надежда Григорьевна снимает затемненные очки, и мы видим, что один ее глаз явно поврежден. – А там как раз дежурил один вахман, очень жестокий человек. Как он меня погнал! Да плеткой, плеткой! Я побежала, да споткнулась, баночка выпала у меня из руки, разбилась, и я лицом прямо на осколки. Выкололо мне глаз.

– Мы боялись вахманов, но мало что понимали. Ну дети же, – продолжает Вера Григорьевна. – Я однажды вышла из барака, навстречу мне два немца. А я им и кричу: «Скоро Гитлеру могила,

Скоро Гитлеру капут!

Скоро Сталина машины

По Берлину побегут!».

Они в комендатуру: расстрелять! Срочно! Мамушка на коленях ползает: «Да она глупая, простите вы ее!». Две недели я пряталась от немцев, боялась попасться им на глаза.

– Пленных было очень много – американцы, итальянцы, голландцы, – вспоминает Надежда Григорьевна. – Нас разделяла колючая проволока. И в одном отсеке сидели видимо наказанные заключенные. Их прямо на земле рвали собаки. Они потом мертвые там лежали. Видели мы это каждый день.

– А однажды мы проснулись, вышли из барака, а вокруг – ни одного немца, – немного наклоняется вперед Вера Григорьевна. – Мы туда, сюда – все везде открыто, все пусто, ни души. И вдруг слышим – самолеты летят. И как начали бомбить лагерь с одной стороны, так и прошлись по нему до самого конца, все с землей сравняли. Мы успели нырнуть в какой-то бункер. Как же нас трясло, как грохотало! По пояс землей засыпало. А когда вышли после бомбежки – вокруг все как будто перепахано, яма на яме, сплошная черная земля, ни одного барака. И весь лес скошен, как косой.

– Я потом почти полгода ничего не слышала, – продолжает Надежда Григорьевна, – такая была бомбежка, что меня контузило. Мы кинулись сразу искать родных. Кричали все, своих звали. И мы все оказались живы! Сколько радости было! А ребятишки до прихода наших солдат успели сбегать в дома немцев, которые рядом с лагерем были. Там все было брошено – видно, что они очень быстро убегали. Мы похватали себе, кто что. А Верочка схватила огромную кастрюлю с кашей. Она тяжелая, но Верочка тащит, упирается. Я говорю ей: бросай. А она: нет, не брошу, вдруг снова есть будет нечего?

Вернувшись в родную Горушку, Вихровы узнали кошмарную новость. Оказывается, в тот же день, как их угнали из деревни, немцы здесь, прямо на пригорке, над рекой Людкой, прямой наводкой из четырех пулеметов расстреляли 146 человек – оставшихся жителей Горушки и пригнанных из соседних деревень. Из них 70 детей. После зверской расправы выжившие сельчане выли над окровавленными телами матерей, прижимавших к груди деток, стариков, взявшихся за руки братиков и сестренок. В Людку еще несколько дней стекала с пригорка кровь. А хоронили убитых больше трех недель.

Но была и нежданная радость.

– Катенька наша вернулась, – улыбается Надежда Григорьевна. – Она смогла убежать от немцев. Болотами убегала. Погоня была с собаками, но она спаслась: забилась с болотную кочку, пересидела. А потом дошла до партизанов. И до конца войны воевала с ними.

Вихровы выжили все. Прошли через ад, но выжили. И сегодня сестры просят людей только об одном – о доброте друг к другу. И желают всем в свойственной им нежной манере: чистого небушка над головой!

Анна ТЮРИНА
Фото Г. ОЖЕГОВА и из семейного архива Н. Ионовой

Рассказать друзьям: